Из всех друзей здесь остались разве что две собаки — простые дворняги, подобранные когда-то хозяином дома на улице. Собаки — они ведь не люди, им все равно, что пригревший их человек объявлен в самой главной советской газете — «Правде» — чуть ли не врагом народа, исключен из Союза архитекторов. Тут уж в пору самому задуматься о том, чтобы не оказаться на задворках или где-нибудь еще подальше. За обвинения в антисоветских разговорах и не такое бывает…

А говорил он и в самом деле слишком много — не зря его друг Михаил Нестеров в шутку называл Щусева «болтуном» (Михаил Васильевич, само собой, Алексею Викторовичу сочувствовал, сказав в присутствии Евгения Лансере, «что вот теперь очень тяжело людям избалованным, попавшим в немилость или потерявшим покровителей — Щусеву, Плетневу и Корину»[229]). «Болтал» Алексей Викторович про то, что за такое большое число построенных церквей его «причислят к лику святых», и что раньше «ладил с попами», а теперь «сладит и с большевиками», и что в вину Тухачевского и Якира не верит, и что большевики уничтожают старину. А еще был родной брат, так и не вернувшийся из Америки в Советский Союз…

Лишенный в один день всего — работы и мастерской — долгими дождливыми вечерами разбирал зодчий свой архив. Вот пожелтевшая грамота о дворянстве, вот аттестат об окончании кишиневской гимназии, диплом об окончании Императорской Академии художеств с золотой медалью, бумага о назначении архитектором Святейшего синода… Как давно все это было!

Со дна старого, видавшего виды сундука, Алексей Викторович извлек два роскошных восточных халата, купленных на базаре у старого узбека еще в 1894 году. Купил просто так — он вообще не мог пройти мимо всего яркого, сочного, неординарного. В тот год студент Академии художеств Щусев приехал обмерять мавзолей Тамерлана в Самарканде, тогда он и предполагать не мог, что через три десятка лет всего лишь за сутки ему предстоит придумать образ уже другой гробницы, на Красной площади.

А вот и один из самых дорогих ему царских орденов — Святой Анны 2-й степени. Тогда в 1910 году Щусев впервые в истории русской архитектуры совершил то, что до него никому не удавалось, — воссоздал подлинный облик древнего храма Святого Василия Великого в Овруче, а государь Николай II приехал лично поблагодарить его. В том же году зодчего избрали в Императорскую Академию художеств.

А вот письма от заказчиков — великой княгини Елизаветы Федоровны, железнодорожного короля Российской империи Николая фон Мекка, графа Олсуфьева, миллионера Харитоненко, митрополита Антония (Храповицкого). Почти никого из них уже не было в живых, Елизавету Федоровну сбросили в шахту под Алапаевском в 1918-м, фон Мекка расстреляли в 1929-м, Олсуфьев же ждал расстрела на Лубянке. Было от чего призадуматься…

А еще в мастерской хранилось множество его эскизов и рисунков. Рисовал он здорово — сам Репин когда-то назвал его лучшим рисовальщиком среди архитекторов. Из акварелей Щусева можно было бы создать приличную галерею, иллюстрирующую не только географию поездок их автора, но и широчайшую панораму шедевров мирового зодчества, исполненных в различных стилях архитектуры. Венеция и Константинополь, Вена и Лондон, Ташкент и Тбилиси, Киев и Рим — где он только не был. Где и что он только не проектировал… Храмы, вокзалы, театры, обсерватории, гостиницы, санатории, жилые дома…

Энергия Щусева била ключом, фонтанировала. Даже трудно понять, как в одной голове столько всего умещалось. Один творческий замысел, не успевая осуществиться, уступал место другому. Так вышло и с гостиницей «Москва». Вполне рядовой заказ по перелицовке конструктивистского здания, обернулся для Щусева крахом всей карьеры. Его молодые соавторы, отличавшиеся амбициями, куда большими по силе, чем имеющийся у них талант, словно ждали удобного момента, чтобы ударить по вознесшемуся на архитектурный олимп старому «царскому» академику.

И такая пора наступила — летом 1937-го. Кто-то там, наверху словно дал отмашку. И началась вся эта вакханалия с обличительными статьями в газетах и открытыми собраниями, исключениями и публичными разоблачениями. Ему припомнили все…

Нет, не очередная пощечина от власти более всего удручала его. Жизнь Щусева и без этого была наполнена трудностями. Черных дней зодчий помнил немало. В 1889 году он пережил внезапную смерть родителей, оставивших его, пятнадцатилетнего подростка, с младшим братом на руках. А разве забудешь тот миг, когда перед самым его носом захлопнулась дверь Императорской Академии художеств, не пожелавшей принять бывшего золотого выпускника в свои объятья (а он-то наивный мечтал о заказах! Куда там, в Петербурге и без Щусева было немало молодых и ранних, мечтающих о самостоятельной архитектурной карьере). А неприятие большевиками его плана «Новая Москва», когда ему устроили разнос, обвинив в «музейности» и желании сохранить памятники старины. А размолвка в 1924 году с Нестеровым, не подавшим Щусеву руки за проектирование мавзолея (попробуй-ка откажись!). А тяжелая болезнь детей…

В 1937 году самым главным потрясением для Щусева стало предательство. Нож в спину ему всадили те, на кого он более всего надеялся, — ученики и помощники, заставившие забыть о таком понятии как людская благодарность. Верно говорят в народе: «Не делай добра — не получишь зла». Некоторых из них, приходивших извиняться уже потом, когда все это закончилось, он так и не простил. Он даже в Союз архитекторов не вернулся, о чем зодчего упрашивали те самые люди, кто ранее с позором выгнал его оттуда.

Сейчас перед лицом неизвестности (а его мог ожидать и арест) Щусев все глубже погружался в воспоминания, в свое кишиневское детство, в удивительную атмосферу дружной и большой семьи, в которой он родился, возмужал, благодаря которой вышел в люди…

Шла неделя за неделей, месяц за месяцем, а Щусев все сидел в своей мастерской. События, против обыкновения — ареста или ссылки в Воркуту — не развивались далее. Запущенная в отношении академика компания забуксовала. Это почувствовали многие. И вот по вечерам к Щусеву стали потихоньку приходить его бывшие помощники и ученики: «Произошел поворот во взглядах, и отношение к Алексею Викторовичу изменилось. Он сам рассказывал: как только стемнеет, идут к нему архитекторы просить прощения — „Вот вчера был Гольц, я ему сказал: ‘Вам-то должно быть стыдно, вы ведь человек интеллигентный. Я всех прощу, но Иудушку Ростковского не прощу никогда’“, — и я поняла, что Ростковского он любил больше других{17}…»[230]

Ответ самого же Щусева на призыв покаяться в грехах, признаться в плагиате, был таков: «Да, у меня много грехов. Но новый грех брать на душу не хочу. Я с голого пиджак не снимал!»

Берия: «Вы еще пригодитесь!»

Как же и когда кончилась опала для Щусева? Просидев год без работы, он вновь был возвращен к работе над гостиницей «Москва». Каким